— Я хочу, чтобы она жила! — воскликнул Григорий.
— Это никак не можно, она будет сожжена, это уже записано в бумагах. А позабавиться с ней ты можешь, хотя Каролус повывернул ей руки из суставов…
Палач поднял женщину с соломы, в каменном этом мешке каменный пол был вышаркан коленями узниц. Они приковывались цепью к стене, и сколько они проводили тут времени — кто знает?
Пытки и допросы велись ночами, во тьме ночной здесь по двору проходили люди с факелами, лязгали запоры, звенели цепи, слышался хрип и лай несчастных женщин. Иная вдруг рычала басом, и это еще более убеждало всех, что ее устами говорит бес.
Палач поднял женщину с соломы, два стражника подхватили ее под руки.
— В чем виновата сия женка и чем это вы ее поите? — спросил Григорий.
Подьячий в полголоса пояснил:
— Поим отваром маковых головок, а виновата во многих бесовских делах.
Глаза женщины оборотились на подьячего:
— Неправда. Горшки на брюха наметывала с приговором, лечила, не всем помогало — по грехам их. На мед шептала… Ой! — вскрикнула она, палач в это время связывал ей руки и ощутилась боль в вывернутом плече.
— Боярин! Спаси! Век буду молить! — обратилась она к Плещееву.
— Не боярин я ныне, а простой казак, рад бы спасти, да, видишь, не слушают…
Во дворике, отгороженном от монастыря особой стеной, Гарвей, отхлебнув вина из кувшина, деловито прикручивал женщину к столбу веревкой.
— В прошлый раз у меня одна красотка сразу не сгорела, ведьмовские штуки, костер загас. Но больше не дам беса тешить.
Молоденький попик с некоторой опаской пошел к женщине:
— Крест примешь?
Женщина не отвечала, мотала головой, дергалась, веревки все туже впивались в тело.
Священник удалился, смотреть на казнь не хотел.
Гарвей складывал вокруг столба с женщиной хворост и дрова. Отошел в сторону, ударил огнивцем по кремню, вспыхнувший смоляной факел метнул ловко, так, что политый смолой хворост враз запылал.
Видеть все это было тяжело. Григорий обернулся и понял, что Гарвей ест глазами свою жертву. Он повторяет все ее конвульсии, тяжело дышит, пуская слюну и кусая себя за руку.
Плещеев изо всех сил ударил его в неудобное место. Затем подхватил бледного от ужаса Францужанина под руку:
— Идем! Не то я его убью!
К Плещееву кинулись стражники. Григорий бросил им кису, в которой весело звякнули ефимки. Стражники отступились.
— Надо нам поискать иное жилье, — сказал Григорий, — да пора свой дом строить. Того, что намыли на ручье, нам хватит, а после еще сходим. План ведь перенесен с бересты на бумагу и надежно спрятан. А воевода пусть думает, что мы нашли только медную руду.
42. ВАСИЛИСА, ПОДРУГА ЛУНЫ
Ставить дом Григорий позвал казаков с Украины. Плотбище было рядом, оттуда натаскать бревен им ничего не стоило. Был у них инструмент, была сноровка.
В эти дни Григорий жадно ждал вестей из Москвы. И часто уезжал за город, на охоту, потому что так время проходило быстрее. Однажды встретил за городом казаков, сопровождавших ссыльных и каторжников. На одной из телег он увидел девку очень красивую, с необычными глазами. Спросил одного казака — чья? Откуда? Казак отвечал, что девку зовут Василисой, что она из дворовых князя Щербатого. Перепортила у того князя скотину, самого его чуть со света не сжила. Теперь везут в Минусинской.
«Не дам сжечь! — подумал Григорий. — Хватит Гарвею беса тешить. Да она уж тем дорога, что Оську со света сжить хотела. Смотри где о себе, мерзавец, напомнил!»
Плещеев потряс кисой: мол, нельзя ли купить девку?
— Что ты! — сказал казак. — Везем по цареву указу, под роспись надо сдать. Поищи зазнобу в ином месте, с такими-то деньгами везде найдешь…
Григорий повернул коня и стал нахлестывать нагайкой. На добром взгорке среди рощицы вырос сруб. Здесь сперва был выстроен сарай, в коем жили они с Саввой, а теперь мужики в барашковых шапках тесали плахи и копали ямы под подвалы, грузили камень, били щебень.
Григорий принес из сарая бочонок и крикнул украинцам, чтобы отдохнули. Сели, кто на бревно, кто на чурбак. Звякнули оловянными стаканами. Григорий спросил — умеют ли казаки хранить тайну? Старший ответил, что все они здесь ссыльные и друг друга не выдают.
— Тогда знайте, что мне нужно. Из подвалов сделайте ход, чтобы в случае осады я мог покинуть дом незаметно. А еще мне нужен будет другой ход, который надо делать так, чтобы никто кроме вас его не увидел. Ход тот сделайте мне от речки Толчейной под ту вон монастырскую стену, чтобы выход был в пытошный подвал. И я вам потихоньку укажу, в каком именно месте.
— Раз надо, сделаем! — отвечал седоусый. — Для хорошего человека — почему не сделать? Тихо подкопаем, мы люди военные, не раз это делали, Подроем, куда скажешь, а там уж — твое дело.
— Вот и ладно, — сказал Григорий, передавая усачу кисет с ефимками.
В училищной избе старый казак Еласка Буда говорил с казачатами:
— А ну-ка, Филиппка, прочти, что написали Ермак Тимофеевич да его товарищ Аргак Андреевич царю Иоанну?
Филиппка, подтягивая штаны, звонким голосом прочитал:
— Божиею милостью и заступлением Пречистыя Богородицы, и молением московских чудотворцев, и твоим царским величеством и счастьем, и храбростью, и грозою, на твое царево величество, под твою царскую руку Сибирское царство ввели…
Григорий заглянул в школу, кашлянул:
— Не пора ли ученье на сегодня кончать?
Еласка отпустил детей. Спросил Григория:
— Ну что? Готов подкоп?
— Готов. Только медлить нельзя. Покалечит Гарвей девку своими щипцами…
Они пошли к Григорию в дом, который уже увенчался крышею, вовсю шли работы по строительству тына.
Савва Францужанин сидел в сарае и обрабатывал шар из горного хрусталя. Перед боевой вылазкой он хотел погадать на счастье.
Вспомнили приезд протопопа Аввакума в Енисейск. Набрал он воды из ручья умыться, а вода окрасилась красным цветом. И сказал:
— Никон-то книги все правит по-бесовски. И красный цвет — это мой конец. Вижу его, как пожар большой…
— Да, сказал Григорий. — Надеялся я на нового патриарха, а ему не до меня. Он свои дела правит. У каждого — свое. Ну, смотри, Савва, в свой шар. Что ты для нас увидишь? Был ты маркиз Брабантский, был возле короля, а ноне — где? И я был при патриархе и возле царя, а где я теперь? И где мы будем завтра, можешь ты мне сказать?
Савва поднял свой шар на ниточке, долго вглядывался, потом сказал:
— Глазами ослаб я, и хрусталь горный темен. Смутно вижу, что-то вроде сводчатых подвалов, вижу огни далекие, но что это — не понять.
